Блокадница Галина Сухомлинова: «Мама свято верила в победу и вселяла эту уверенность в нас»
Галина Сухомлинова родилась в Ленинграде 31 июля 1937 года. Отец – кадровый военный. Жила с сестрой и матерью в городе на Неве до конца войны. Одним из первых ее воспоминаний были частые бомбежки города – по несколько раз в день.
«Мы только и ходили из бомбоубежища и назад. Когда началась блокада, мне было 7 лет, помню голод был страшный. Сестре моей было 7 месяцев. С нами жил еще дядя – мамин брат, тогда он учился в 8-м классе. Еще один дядя служил и приходил к нам только на выходные. Отец был кадровым военным и служил на фронте. Наша мама пыталась найти все возможные выходы из сложившегося положения, старалась накормить и обогреть нас. Во время блокады на руки давали всего лишь 125 грамм хлеба в день. Получишь его и думаешь, то ли сразу его съесть, то ли растянуть. Хлеб был ужасным, конечно. В его состав входили небольшая часть муки, вытряски из мешков, шелуха от овса и пшеницы, древесные опилки, целлюлоза, промасленное тряпье – и из всего этого замешивали хлеб. Но если бы не было и его, было бы вообще плохо, и за ним стояли дикие очереди.
У нас в Ленинграде была комната в коммунальной квартире в Конногвардейском переулке, а у бабушки в пригороде, в Лесном поселке, был свой домик. Она позвала нас к себе, сказав, что лучше жить вместе, чем порознь и волноваться друг за друга. Так мы и стали жить вместе, – вспоминает Галина Сухомлинова, отметив, что это сыграло роль в спасении их семьи. – У бабушки был небольшой приусадебный участок, где росли малина, крыжовник, смородина, из которых она варила варенье. Поэтому в первое время у нас было что-то из домашних заготовок. И картошку бабушка еще не успела всю выкопать, и мы выкапывали ее мороженную из-под снега. Она была сладкой, и мы ее прямо так, сырую и ели, причем с большим удовольствием».
«В поселке было много сосен, мы собирали хвою, заваривали ее и пили как чай. Это спасло нас от выпадения зубов, ни у кого из нас не было цинги. Собирали мы и березовый сок. Мама также собирала и сушила ромашку, которую мы пили вместо чая. А бывало, что мама просто заварит кипяток и зовет нас пить чай под названием “белые ночи”, и вот так каждый раз она придумывала новые названия этому напитку. Мы старались поддерживать друг друга, не раскисать. Мама свято верила в победу и нам всегда об этом говорила и вселяла эту уверенность в нас», – рассказала блокадница.
Вспомнила Галина Владимировна и первый блокадный Новый год. «Дядя принес нам в дом маленькую елочку, мы ее украсили игрушками, и были очень рады этой елочке. Тогда мама предложила нам поклясться в том, что, сколько бы мы лет ни прожили, но после этой елки, чтобы в нашем доме всегда стояла елка. И это правило мы соблюдаем до сих пор. Мама нам всегда говорила: «Вот доживем до победы, будем вспоминать, как мы жили, рассказывать об этом, чтобы больше никогда не было войны».
Рассказала Сухомлинова и о том, что в Ленинграде был черный рынок, как и всегда и везде в трудный момент. «Как бы трудно люди ни жили, всегда найдутся предприимчивые люди. И в это страшное время в Ленинграде существовал черный рынок, где на бриллиантовое кольцо можно было выменять буханку хлеба, на рояль – две буханки и т.д. Продавали даже землю, которая пропиталась растопленным сахаром на уничтоженных немцами складах – предприимчивые люди вырезали пласты земли с места складов и продавали ее на рынке. Пласт глубиной 50 см стоил 100 рублей, 1 метр – 50 рублей, потому что там сахара меньше было. Мама покупала эту землю и заваривала ее в чае для маленькой сестренки. Она ждала, пока земля осядет и кормила ее. Сестре, поскольку она была грудным ребенком, в день давали стакан соевого молока, которое мама разбавляла водой, и брала для нее вместо 125 грамм хлеба 75 грамм печенья, сделанного из той же муки с добавлением сахарина. Толкла его, клала в чай с черной землей и давала сестре эту кашу из бутылочки. А я вылизывала стенки после этой каши, это было очень вкусно», - смеется блокадница.
По словам женщины, несмотря на все трудности, взрослые все-таки находили способы порадовать детей: «В первый Новый год по Ладожскому озеру смогли прорваться первые машины, и среди них было два грузовика, полных мандаринами. Эти мандарины распределили среди детей военных, воевавших на фронте. Мама принесла нам 4 мандарина. Я вкус мандаринов знала и сгрызла свои мандаринки вместе с кожурой в один момент. А сестра до этого времени их не пробовала, и не знала их вкуса. Мама пыталась дай ей их, сестра отталкивала их и плакала, а я думала: “Какая же ты дурочка, ты же не знаешь, до чего это вкусно”».
Вторым после голода врагом жителей блокадного города был мороз. «Первая зима была очень холодной, морозы доходили до 40 градусов, а отопления не было. Мы остались без света, воды и тепла. В домах ставили печки-буржуйки, ими и отапливались. Пока она горит – в комнате тепло, можно что-то приготовить. Дров было мало, дядя ходил в лес и собирал валежник для буржуйки. Надолго этого валежника не хватало, и мы торопились за это время что-нибудь вскипятить или приготовить. Через час после того, как печка перестала гореть, в комнате опять становилось жутко холодно. Я спала в валенках, шубке, а на голову мама надевала мне оренбургский платок», – вспоминает Галина Владимировна.
Она помнит и о том, как от голода, бессилия умирали тысячи ленинградцев: «За время блокады только от голода погибло более 2 миллионов человек. Куда ни пойдешь, везде видишь трупы. Представьте себе, идет человек, ослабел и упал. Сил подняться у него нет, и к нему никто не подходит, не помогает, потому что помогающий тоже может упасть, и тогда уже они вдвоем будут лежать и умирать. Поэтому это был как закон – если человек упал, то он остается умирать на том же месте. Трупы лежали повсюду, убирать сразу их не успевали. Собрали комсомольские бригады из старшеклассников, которые помогали тем, кто упал. Но особого толку от этого не было, потому что человек поднимался, делал с их помощью несколько шагов и опять падал.
Один случай мне врезался в память. Меня как-то отправили за хлебом, и в это время зазвучала воздушная тревога. И вот я вижу, как бежит один мужчина, в это время начался обстрел, и осколок одного снаряда снес ему голову, из горла фонтаном полилась кровь, голова покатилась по земле, а он по инерции продолжает бежать. Он добежал до дома, ударился об стену, упал и на земле забился в судорогах и умер. Я после этого месяца три в себя не могла прийти и не могла есть даже ту скудную еду, которая у нас была.
Трупы собирали, складывали их штабелями на улице, куда потом подъезжали машины и свозили их на Пискаревское кладбище. Некоторые не довозили даже до него. К примеру, мы жили в поселке, воды у нас не было. Рядом было озеро, в нем делали проруби и брали оттуда воду. Так вот, некоторые водители привозили тела умерших сюда и сбрасывали их в эти проруби. Вот эту воду мы и пили, и качество этой воды вы себе представляете…
Так вот мы и жили, как могли, боролись. Зимой, в жуткие морозы люди почти всю свою мебель сожгли, пытаясь согреть дома. Когда закончилась мебель, перешли к домашним библиотекам - плакали, но жгли книги, потому что жить надо было», - рассказывает Сухомлинова.
Однако она отметила, что жители города не только стонали, каждый что-то делал, потому что верил в победу. «Мы, дети, бегали в госпитали, раненые очень любили, когда мы приходили – мы им стихи читали, книги, они просили нас написать письма их родным. Работали и заводы – на Кировском заводе чинили и танки, и самолеты, делали снаряды. Рабочим в качестве поощрения за выполненную норму выдавали тряпки, пропитанные салом. Они дома варили эти тряпки, жир из них вываривался, и на этом готовили себе еду.
Несмотря на все трудности, люди спасали город – все памятники зарыли в землю, чтобы их не уничтожили; каждый вечер в небо поднимались сотни дирижаблей и аэростатов для того, чтобы в случае воздушной атаки самолеты немцев запутались в них и упали. То есть с врагом боролись всеми способами. Вот так мы боролись и выжили», - делится Галина Владимировна.
Говоря о дне снятия блокады, собеседница отметила, что помнит его прекрасно – столько было радости, слез. «Все выбежали на улицу, обнимались знакомые, незнакомые, без разбору. И день оказался очень удачным – не морозным, даже светило солнце. Все были счастливы, что наконец-то наши несчастья закончились», – сказала она.
После войны вся семья переехала в Литву по месту службы отца, затем в Грузию, оттуда в Северную Осетию. Затем они прибыли в Дагестан, куда направили отца. Здесь же она вышла замуж за дагестанца.
«Сразу после войны отца, который был кадровым военным, послали служить в Эстонию. Там оказалось, что у меня детский туберкулез, поражен весь желудочно-кишечный тракт и еще много других болячек. С детских лет у меня колиты, холецистит, панкреатит. Всю жизнь я была больным ребенком, мама водила меня по врачам. Сестра была поздоровее, но и она сейчас инвалид I группы. Когда у меня начался туберкулез, отец написал рапорт в военное министерство, что климат Эстонии его дочери не подходит, и его перевели служить в Грузию, в город Ахалцихе. Рядом с ним расположен город Ахалкалаки, в котором был хороший туберкулезный санаторий с полезным для туберкулезников климатом. Здесь мы прожили три года, мне стало лучше. Затем отца перевели в Осетию, город Владикавказ, где он прослужил два года. После этого его перевели в Дагестан, и 1 февраля 1951 года мы приехали в Махачкалу.
Поскольку во время войны и после нее было очень тяжело, трудно с продуктами, то, когда мы приехали сюда, мама сказала, что мы как в рай попали – тут и море, и фрукты, и овощи. Было решено, что отсюда мы никуда не уедем, наш дом теперь тут. А наша квартира в Ленинграде пропала, потому что по положению, если человек не живет в течение 5 лет в городе, то он теряет право на жилплощадь там. В Махачкале мы получили квартиру, и так и остались жить здесь. Тут умерли родители, и мы с сестрой никуда уезжать не собираемся. В то время, когда многие русские уехали из Дагестана, мама сказала, что мы никуда не поедем. Всегда нам нравился дагестанский народ, в большинстве своем дагестанцы – замечательные, добрые и отзывчивые люди, они нас прекрасно приняли», - заключила Галина Владимировна.
Галина Владимировна уехала учиться в Ленинград, закончила педагогический институт, вернулась в Махачкалу и работала в Махачкалинской школе №12 до выхода на пенсию. В настоящее время живет в Махачкале с семьей сына.
